Я зашел к рабочим завода Рено впервые после трехлетнего перерыва. Живя в деревне, среди лесов, я стал, как говорят, «кабинетным человеком», зарылся в книгах, отдалился от повседневной жизни во времени и пространстве.
«Неужели люди живут так?» — спрашивал недавно Луи Арагон в одном из своих стихотворений. Увы, так! Рабочий или журналист, часто бывающий на производстве (а это было моей профессией в течение 10 лет), удивлялся бы меньше: возмущение ослабевает по мере привычки. Судить о том, как в году 1960 в царстве де Голля живет французский рабочий класс нужно, пожалуй, именно человеку, привыкшему жить спокойно и дышать прозрачным воздухом лесов.
Я уже забыл, как велик завод Рено: там работает около 50 тысяч человек! 42 тысячи заняты в цехах, составляющих целый город, который раскинулся по обеим берегам Сены в Булонь-Бийянкуре, вблизи Парижа. В это холодное серое утро декабря, двигаясь в потоке машин и велосипедов вместе с рабочими и служащими первой смены, я размышлял: почему, как только мне захотелось окунуться в рабочую среду, я отправился на завод Рено — национализированное государственное предприятие. В этом нет ничего оригинального: когда во Франции говорят «рабочий класс», то сразу думают: «Рено».
Так поступает и правительство. Недавно оно решило «прощупать» настроения рабочих и уволило на заводе Рено три тысячи человек… И по всей стране все, кто зарабатывает хлеб своим трудом, немедленно поняли, что это означает начало большого наступления на всех.
Я — деревенский житель и потому скоро начал кашлять от пыли и резких запахов, которых даже не замечает толпа-людей, устремившихся из метро к заводу. А мой шурин Жюль, который здесь работает, приезжая в воскресенье отдохнуть ко мне, в мой лесной домик, буквально пьянеет от чистого воздуха!
Мне вспомнилось, в Москве меня спрашивали: как живут французские рабочие? В этом вопросе сквозила какая-то нежность, и мне не хотелось отвечать стандартными выражениями, заимствованными из профсоюзной печати, или начать рассказывать о происходящих в этот момент забастовках. (Кстати, я заметил, что советские люди очень хорошо информированы о борьбе рабочего класса за границей и даже мог убедиться в том, что большинство из них знает о какой-нибудь забастовке шахтеров во Франции больше, чем сами французы, не считая, конечно, жителей данного района.) Короче говоря, мне хотелось отвечать словами, которые приходят на ум, когда говоришь с друзьями о родном человеке. И если бы меня спросили о французском рабочем классе в это раннее утро в Бийанкуре, то я ответил бы:
— Он неважно выглядит!
Черты его лица осунулись. Но не так, как это бывает у человека от приятной усталости, когда он прилагает большие усилия или участвует в сражении, даже если оно кончается поражением. Нет, эти похудевшие, сероватые лица, эти постепенно стареющие миллионы лиц людей труда, которые и составляют облик рабочего класса, свидетельствуют о постоянном и длительном истощении. Каждая морщинка в отдельности еще не бросается в глаза, но общее впечатление таково, что сначала вы удивляетесь, потом недоумеваете и, в конце концов, пугаетесь.
Сегодня — как вчера,
назавтра — те же песни,
Блуждает смутный взор,
качается вагон.
И, стоя в толчее,
безликий и безвестный,
Ты в тусклые мечты устало
погружен… (1)
Пусть извинит меня читатель, но говорить о положении трудящихся — это тоже дело поэта. Так как помимо статистических данных и официальных материалов он может найти идущие от сердца слова, чтобы сообщить семье рабочих всего мира о том, как живут их французские братья.
Можно поговорить непосредственно с самими рабочими, вызвать их на разговор или подслушать их разговоры между собой. Можно услышать простые речи, и на первый взгляд покажется, что они не имеют прямого отношения к общественным делам, к политике. Так, например, один рабочий (на вид ему лет сорок) говорит другому:
— А мы с женой (она работает на конвейере) ничего не понимаем! Доктор был у нас уже пять раз в этом месяце и не может сказать, что с нами. «Общее переутомление», — вот все, что от него услышишь…
— То же самое происходит со мной, — продолжает его товарищ. — Когда я взял пачку оплаченных счетов, чтобы переслать их в кассу социального страхования, то ахнул: сколько денег потрачено на лекарства!
— Все мы кончим, как кончил бедняга Альбер, — заключает первый рабочий. — Закроем тихонько глаза за два месяца до пятидесятилетия, так и не узнав, отчего и почему это случилось…
Они ускорили шаг, потому что услышали гудок, и влились в толчею у часов, отмечающих приход на работу.
Немного позже я видел их у конвейера, с проводами электросварки в руках. Они должны были делать свыше тридцати швов в минуту.
***
Одна машинистка говорит другой:
— Я не ошибаюсь. Каждый понедельник я покупаю одно и то же количество одних и тех же продуктов: сахар, кофе, рис и так далее. Три месяца назад я платила за них меньше 5 тысяч франков, а теперь мне это обходится свыше 6 тысяч… Они могут говорить все, что угодил…
В тот же день или накануне газета «Франс суар» на всю полосу поместила сообщение о новом снижении цен.
Я знал, где работают эти женщины. Но когда я зашел к ним, я их не увидел: огромная, величиной с баскетбольную площадку, комната вся заставлена низенькими столиками с пишущими машинками. «Здесь так тесно, что между столиками нельзя пройти, а можно только протиснуться. На определенных расстояниях расположены стеклянные кабины, из которых надсмотрщики следят за тем, чтобы женщины не теряли ни секунды рабочего времени даже на то, чтобы откинуть прядь волос со лба…
Я видел нечто подобное в каком-то кинофильме и думал, что это смешная карикатура. Однако такие машинописные казармы имеют специальное название. Это какой-то ужасный американский термин. Я забыл сейчас это слово. Я знаю, что таких казарм становится все больше, мне говорили, что в каждом министерстве существует, по крайней мере, по одной такой казарме.
***
Воздух насыщен резкими удушливыми запахами. Легкие должны к ним привыкнуть, как незаметно привыкает человек к засасывающей его жизни и все глубже в нее погружается.
Я внимательно проследил, как проходит день у одного рабочего на заводах Рено. Назовем его Раулем. Десять лет тому назад это был влюбленный молодой человек.
Первой причиной преждевременной старости Рауля был жилищный кризис. Устав мытариться по меблированным комнатам, сначала с одним ребенком, потом с двумя, а затем и с тремя детьми, он решил построить себе домик за городом. Вот уже три года, как он с женой и детьми живет в сырой и неприглядной местности Кормейан-Паризи, примерно в 50 километрах от места работы. Если он будет каждый месяц ценой лишений и сверхурочной работы аккуратно платить взносы за домик, построенный в кредит, если он не будет слишком часто бастовать, и, вообще, если здоровье ему позволит, то через 30 лет этот домик станет его собственностью! Но и тогда, вероятно, строительство этого домика еще не будет закончено.
Рауль встает в 4 часа утра и два часа тратит на дорогу в поездах и автобусах, где в часы «пик» никогда не посидишь. Потом он стоит у станка, который работает по хронометрированному методу и не позволяет рабочему ни на секунду оторваться. После этого Рауль, опять стоя, путешествует домой. Возвращается он затемно, даже в самые длинные летние дни.
— И так каждый божий день, — говорит он. — Когда я попадаю домой, то у меня нет сил отвечать на вопросы детей. Иногда я даже есть не могу. Я валюсь на кровать и встаю с нее, чтобы все начать снова… Так проходят недели. Все мои беседы с женой сводятся к перебранке, когда она меня будит и силой стаскивает с постели, потому что будильник уже давно не производит на меня никакого впечатления. Жаль, что усталость не портит слух. Тогда бы я не слышал, как жена жалуется на дороговизну, на то, что надо купить ботинки старшим детям, на которых все горит…
Я собрался с духом и спросил: как представляется ему будущее, есть ли у него какие-нибудь надежды, мечты. Он насупился, как будто это были незнакомые или давно забытые им слова. Он ничего не сказал. Но я почувствовал его краткий и резкий ответ.
Я бы еще больше его расстроил, если бы стал напоминать ему о том, что недавно он был молод, влюблен и «горел», как он сам тогда выражался. Мне не хочется об этом писать, но зачем скрывать горькие истины? Этого человека, который живет в таком физическом и душевном напряжении, чтобы как-нибудь обеспечить свою семью, еще мучает совесть: в те «светлые времена», когда ему не надо было оплачивать ежемесячные счета, он был активным профсоюзным работником…
Выйдя вместе с Раулем из цеха, мы спустились в метро на станции Марсель — Самба и сели в поезд, где каждый вагон был набит битком. Казалось, что человеческое тело можно сжимать до бесконечности. Всем надо было попасть еще на другой транспорт, а пропустить остановку — значит приехать домой на час позже. В этой толпе в невероятной толчее нас разъединили. Через головы пассажиров Рауль мне сказал:
— Так удобно! По крайней мере можно стоять спокойно, знаешь, что не упадешь!..
На остановках толчки сотрясали вагон, как мешок с орехами. Лицо Рауля потеряло всякое выражение. Глаза тоже стали такими пустыми, что я испугался: не потерял ли он сознание? Однако там, где нужно было пересаживаться, он, как из пушки, выскочил из вагона и побежал.
Позже он мне сказал:
— Раньше я очень внимательно следил, чтобы не пропустить остановку. А теперь я все делаю автоматически. Спущусь по лестнице в Самба и даже не замечаю, как попадаю к себе на кровать…
Я понял, что с того момента, когда он по утрам становится к своему станку и до того, когда отходит от станка, он тоже не отдает себе отчета в происходящем: все стало «автоматическим», как будто станок переселился в него. И еще я понял, что если Раулю повезет, то скоро весь его день будет проходить автоматически, без перебоев. А потом и все дни подряд, и вся жизнь пойдет так быстро, что он забудет о том, что живет.
Вагон все катится, вагон
скрипит от боли,
Уходит жизнь.
Потом — на
слом сдают ее.
Что остается нам?
Морщины да
мозоли.
Курить, жевать и спать.
Донашивать старье.
Народ спешит домой
согласно расписанью,
И в такт его плечам подрагивает
кладь,
Огней и темноты привычное
мельканье,
Скользит усталый взгляд
и мыслей не связать (2).
Недавно я несколько критически спросил одного активиста — члена ВКТ, почему их профсоюз не организовывает почаще крупные забастовки. Сейчас я хочу просить прощения у всех Раулей: живя среди тихих лесов, на чистом воздухе, я забыл, сколько каждый месяц надо платить за то, чтобы иметь крышу над головой, каких колоссальных душевных усилий стоят даже кратковременные забастовки.
Когда мы с Раулем бежали по коридорам метро, чтобы не пропустить следующий поезд, мы миновали колоссальные плакаты. На них изображен красивый бычок. Правительство проводит сейчас кампанию с целью убедить народ, что мясо — совсем недорогой продукт. Народ просто не знает, какие куски мяса надо покупать и не умеет вкусно готовить. Кампания эта проводится под лозунгом: «Обратите внимание на говядину!». А рабочие говорят: «Обратите внимание на скотину».
Я пишу, кажется, беспорядочно, и получается нечто вроде черновика. Но что делать! Я хотел попытаться не обобщать ежедневную информацию профсоюзной печати, а просто передать чувства, которые испытывает человек, когда он непосредственно встречается с рабочими, видит их похудевшие лица, дышит тем же отравленным воздухом, что и они.
***
Если связать одно с другим: обувь для малышей, жилищный кризис, цены на мясо, войну в Алжире, прибыли капиталистов и так далее, тогда сразу становится понятно, почему у рабочих такие осунувшиеся лица, такие твердые черты, такие холодные глаза!
Врач, практикующий в рабочей среде, мне рассказывал:
— Как-то меня позвали в одну семью. Рабочий, которому сорок с небольшим лет, не ходил на завод всего одну неделю и умер. Он даже не болел, он просто износился. Да, именно — износился. Мотор не выдержал. И таких случаев гораздо больше, чем обычно себе это представляют…
Те, кого это непосредственно касается, начинают все лучше разбиваться, что к чему. В конце концов рабочие понимают, кто виноват, почему так быстро портится прекрасный мотор молодого влюбленного человека.
И тогда рабочие спрашивают себя: что же, вот так потихоньку умирать или одним махом облегчить себе сердце?..
Три года назад я напечатал в «Юманите» большой очерк о заводе Рено. Работая над очерком, я записал на магнитофон (ибо не знаю стенографии) высказывания рабочих. Теперь я снова прослушал эту запись и пришел к выводу: сегодня те же самые люди были менее разговорчивы. Они не так охотно раскрывали себя, но произвели на меня гораздо большее впечатление. Они мне показались «грозными».
За внешней сонливостью сдавленной в метро толпы с качающимися головами я почувствовал угрожающее молчание прижатых друг к другу тел. Это такое напряженное ожидание, какое бывает, когда взведен курок…
Повторяю, я не высказываю здесь какое-либо авторитетное суждение, а просто делюсь своими впечатлениями.
Недавно у меня был в гостях один друг — болгарин. Он удивлялся «тишине» рабочего класса Франции. Я не удержался и ответил стандартным выражением:
— Затишье перед бурей…
Вам кажется, что этот народ все перенесет: де Голля, Алжир, ультраколониалистов, массовые увольнения, дороговизну жизни, сумасшедшие темпы работы… Да, это так. Признайтесь, вы несколько разочарованы, вы ждали большего от прославленного французского народа? Но это значит, что вы его плохо знаете…
Этот народ, который столько вытерпел, будет терпеть еще многое. Но может случиться, что в одно прекрасное утро, когда вы меньше всего этого ожидаете, он вдруг скажет: довольно! — Потому что повысились на одно су цены на почтовые марки. Он сбросит с себя всех паразитов, все цепи, и вновь покажет пример того, как надо бороться за свободу. Это — народ Наполеона III, но и народ Парижской коммуны, замечательный наш народ!
