С утра Берт Виккерс повез нас наносить визиты разным крупным писателям. Процедура была такова: мы преподносили сувениры, получали сувениры, книги с автографами, выпивали чашку кофе, осматривали сад и прощались. Больше всех мне было жаль Оксану. Голос ее хрипел, как заигранная пластинка: сколько вы будете в Австралии, куда еще поедете, понравился ли вам Перт, жарко ли вам у нас?
Ответив на эти вопросы, мы следовали к следующему крупному писателю. Берт был убежден, что каждый визит укрепляет австрало-советские отношения. Мы обвиняли его в погоне за количеством, в показухе, в очковтирательстве. Но он был неумолим- Австрало-советские отношения были ему дороже наших отношений.
Так мы добрались до Мэри Дюрак, популярной поэтессы Западной Австралии. У Мэри сидела ее сестра художница Элизабет Дюрак, потом пришли их дочери, сыновья. Мы сидели б белой стильной гостиной, пили кофе, говорили. Берт поглядывал на часы. Оксана переводила, а я размышлял о том, что Мэри Дюрак, наверное, интересный человек, но так она и останется для меня изящной светской дамой с веером в руках, ничего больше: десятиминутный визит делает всех одинаковыми: то ли дело у нас, приходишь в гости так уж часов на пять, есть где развернуться, и. людей посмотреть, и себя показать.
— Наверное, вам в нашей стране жарко? — спросила Элизабет Дюрак.
— Да, — одурело сказал я. — Перт очень красивый город.
Элизабет Дюрак
Мы поднялись, чтобы откланяться. И тут Элизабет Дюрак пригласила нас к себе в мастерскую. Она жила в соседнем квартале. Берт извинился, поскольку нам надо было ехать к следующему крупному писателю, Я тоже извинился, представив себе ее салонные картинки. Она. выглядела изысканной дамочкой и должна была писать милые картинки «подарт». Кроме «попарт», есть и «подарт», наиболее живучее из всех направлений: под Ренуара, под Матисса, под Шагала, под искусство, под моду. Под стать этой белой гостиной с модной мебелью под старину. Но тут я взглянул на ее руки. Это всегда любопытно — руки художников, хирургов, пианистов. У нее были усталые, большие руки ткачихи или обмотчицы. Такие руки я видел на заводских конвейерах, руки-кормильцы.
Мы с трудом умолили Берта. Мы пробыли в мастерской Элизабет Дюрак всего полчаса. Теперь, когда Австралия вновь стала далекой, недостижимой, я чувствую, как мало мне этих тридцати минут. Надо было взбунтоваться, сесть в ее мастерской и поработать. Заснять картины, сделать записи. Если б я писал один единственный рассказ об Австралии, это был бы рассказ о картинах Элизабет Дюрак.
Лейтмотив, 1952
Там были изображены дети аборигенов. Изглоданные голодом, болезненные, на тоненьких подгибающихся ногах, они стояли, взявшись за руки, напоминая мне чем-то детей блокадной ленинградской зимы. Только вместо снега, заледенелых тротуаров, кругом была желтая, выжженная, грязная пустыня. Я никогда не видел такой пустыни — замусоренной банками, отбросами… В огромных глазах каждого ребенка повторялся один и тот же вопрос: что нас ждет? Они стояли на пороге небытия. Еще немного, и они исчезнут, их не станет Есть ли у них будущее? Вот их отцы и матери. Когда-то сильные, красивые люди, они теперь бесцельно бродят, точно призраки среди шалашей из мешковины и ящиков. Они-то наверняка лишены будущего. Заблудившийся народ. Отупелые существа, которых чуть подкармливают. А вот их везут на грузовике в пустыню для «моциона». А вот аборигены сидят, безнадежно уставившись в пространство. Так проходит их жизнь Невозможно представить себе, что это те люди, которые были ловкими охотниками, умели выслеживать кенгуру, подкрадываться по совершенно открытой равнине, метать без промаха копье, неутомимые бегуны, способные часами, сутками преследовать стада, взбираться по голым стволам эвкалиптов за опоссумами.
Дети (Восточные золотые прииски)
Обугленные зноем краски на картинах Элизабет Дюрак напоминали рисунки аборигенов, красноватую кору эвкалиптов, и от этого достоверность усиливалась. Дети, «зацивилизованные» миссионерами, маленькие, истощенные, озлобленные старички, — успеют ли спасти их будущее. Матери, которые не знают, зачем они растят и няньчат своих детей…
Осознавала ли сама Элизабет Дюрак силу своих картин? Не знаю. Скорее всего она была пленником пережитого. Она жила на ферме у брата, где работали аборигены, она бывала в резервациях. Не в тех резервациях, которые мы видели в кино. Ноя подумал, что, если б даже нас пустили в эти резервации, мы не сумели бы открыть для себя той глубины трагедии народа, какая предстала в. ее картинах. Снова и снова я убеждался, какой силы гражданственности может достигать талант живописца. Не хотелось вникать в технику, в приемы; стоило появиться такому озабоченному болью, несправедливостью, протестом, требующему ответа искусству, и всякие споры о новаторстве, о форме отодвигались…
Молодая мать
Оставался мучительный вопрос, поставленный художником.
Что будет с этим народом? Как спасти их?
Вот о чем спрашивали ее картины.
Они требовали поступка. Их надо было отпечатать в тысячах репродукций, развесить в уютных коттеджах, в роскошных офисах, чтобы испортить настроение этой жирной страны.
…Я был несправедлив. Я познакомился со многими людьми, которые самоотверженно боролись с дискриминацией аборигенов, которые уже много сделали для защиты этого народа. Я был несправедлив, но, глядя на эти картины,, я не хотел быть справедливым.
Старенький автомобиль Берта мчался, нагоняя упущенное время. Мы опаздывали на очередной визит. Кремовые, терракотовые, оливковые коттеджи млели под солнцем среди цветущих роз и синих норфольских аллей и сигаретных деревьев, где так удачно сочетается красное с серовато-пепельным.
Нас обгоняли длинные блестящие лимузины. В садах крутились поливалки. Уличка, стилизованная под старую Англию времен Шекспира, свинцовые переплеты узких окон, граненые фонари, узорчатые кованые решетки. Очень милая уличка. А ресторан в Кингс-парке! А какой вид на город открывается, если смотреть с памятника жертвам войны! Не хотите ли кофе? Понравился ли вам Перт? Наверное, вас замучила жара?
